Сталинградские хроники
Трагедия Сталинграда в её всемирно историческом значении не всегда совпадает с семейными хрониками жителей Сталинграда Иногда картины так сильно отличаются, что трудно поверить, что речь идёт об одних и тех же событиях.
По учебникам истории здесь столкнулись две миллионные армии – самые сильные армии мира.
На волжских берегах померились силой два тоталитарных вождя: один рвался к кавказской нефти, без которой не мог продолжать войну, второй – просто не мог отдать врагу город своего имени. Оба нанесли своим народам максимально возможный и, похоже, непоправимый ущерб. Они и заставили своих подданных резаться на смерть на улицах нашего города, то наступая, то отступая, разрушая всё на своём пути...
А между ними металась моя бабка Марья Петровна Гордеева с тремя малолетними детьми – от Бекетовки до Ельшанки и обратно. Пробирались тайком, ночами, прячась среди руин, обходя места боёв, которые и ночью не затихали.
Рядом с Ельшанкой горел элеватор - там можно было подкормиться подгорелым зерном. В Бекетовке было спокойнее, но голодно до смерти.
Семилетний Генка даже под обстрелом пробирался к полевым кухням и, независимо от того, русский был повар или немецкий, добывал кусок хлеба или миску похлёбки. Больше еды было взять негде и не у кого. Это в осажденном Ленинграде давали хоть какие-то продуктовые карточки – в городе Сталина с октября 42-го населению не давали продовольствия совсем. Его хватало лишь солдатам, рабочим заводов и семьям военных.
Ни к одной из этих категорий Гордеевы не относились.
Глава семейства Михаил Иванович Гордеев к тому времени сгинул в лагерях. Не пощадил его гибельный для страны 1937 год: хотелось бы сказать, что он пал жертвой политических репрессий, но на самом деле он с группой подкованных товарищей крал лошадей в Калмыкии. Дело было поставлено на широкую ногу: мясо они продавали сами, а шкуры сдавали скорнякам.
Надо сказать, что бабка была молоканкой из Царёв-Пришиба – это где-то у нынешнего Волжского. Сразу после гражданской войны перебрались они с мужем в Сталинград, тогда ещё Царицын, где было работа.
Молодой Михаил несколько лет работал извозчиком-ломовиком, но потом потерял работу – началась индустриализация с сопутствующим бурным развитием общественного и грузового транспорта. В Сталинград пришли автобусы и грузовики – Михаил со своей старой клячей стал не нужен.
Впрочем, семья и до этого особо не благоденствовала. Их сектантские убеждения были ощутимо приправлены аскезой. Основополагающий тезис раскольников «На что нам домы каменные, коли мы ждём прихода Царствия Небесного?» точно подходил к этой семье.
Своего жилья они никогда не строили - жили, снимая у кого-нибудь не очень нужный угол.
Несмотря на операции с лошадьми, добра так и не нажили. Михаил был то, что называется «сапожник без сапог». У него-то самого сапоги были, а вот на всю остальную семью - одна пара галош на восемь ног. Если кому требовалось в зимнее время или в дождь сходить «на двор», нужно было ждать, когда домой вернётся кто-нибудь с обувью.
Много не думали – каждый день был борьбой за выживание.
Вот как несчастная семья лишилась кормильца – рассказывает старшая дочь Лидия:
«... Мне было тогда 12 лет, мы жили в Бекетовке, в хлипком домишке напротив проходной мебельной фабрики им. Ермана. Я уже понимала, что мой отец занимается чем-то незаконным: они с дружками воровали коней в пригородных колхозах. Шкуры потом долго лежали в погребе, под люком посреди комнаты, воняли страшно. Я была дома одна, с Людкой и Генкой, которым было по два-три года, не больше, родители ушли куда-то гулять к отцовским дружкам. Было уже поздно, вдруг я услышала лай нашего Шарика, послышались крики, потом – выстрел, другой. Я думала, пришли бандиты нас убивать, побросала Генку и Людку в погреб, на шкуры, наказав молчать. Из-за двери потребовали, чтобы я её открыла. Я подчинилась. Вошли трое в военной форме, с наганами. Я поняла, что это чекисты. Они спросили, где отец. Я ответила, что не знаю. В этом момент они услышали шорох в подполе, и увидели люк. Они тут же отпрыгнули в стороны, направили наганы на люк, и приказали мне его открыть. Я так и сделала. «Гордеев, выходи, руки кверху!» - закричали они. Мои маленькие брат и сестра громко заплакали. Чекисты вытащили их из погреба, обнаружили шкуры, и очень обрадовались этому. Во дворе они оставили засаду и поздно вечером всё же взяли отца. И в следующий раз я его увидела через много лет после войны...».
Лишившись свободы, Михаил не ощутил особых перемен в жизни. Стало даже полегче: груз забот о семействе свалился с его плеч.
Сидел – точнее, работал - где-то в промышленной зоне на Украине. Чекисты не успели её эвакуировать в связи со стремительным наступлением немцев на восток летом 41-го. Заключенные разбежались.
После нескольких месяцев голодных блужданий Михаил пошёл служить к оккупантам – другого выхода не было.
Оружия ему немцы, конечно, не доверили. А вот привычные вожжи дали – он возил полевую кухню. Иногда его привлекали к перевозке артиллерийских орудий.
Вот так он и попал вместе с наступающей армией Паулюса в город, где проживала его семья. Несколько раз он скрытно переходил линию фронта, но снова возвращался в свою часть – выпутаться из этой ситуации было непросто, если вообще возможно. Сдаться властям в тот момент было всё равно, что самому лезть в петлю.
Ситуация ещё более осложнилась, когда армия Паулюса оказалась в окружении среди руин Сталинграда. Теперь даже пронырливый Генка не мог раздобыть продовольствия – немцам самим его не хватало. Вот что помнит об этом времени младшая дочь Гордеевых Людмила, которой тогда не было и пяти лет:
«...Ближе к зиме, мы оказались в землянке у дальней родни. Сами хозяева жили в сарае, а в их доме жили немцы, офицер с солдатами. Каждое утро немцы уходили воевать, на рассвете, как на работу. И возвращались примерно в одно и то же время. Не все, конечно. Как люди, эти солдаты были очень разные – толстые и худые, весёлые и грустные, злые и добрые...
Один из них, пожилой почти лысый Ганс, видимо, любил детей. Он часто подзывал меня и показывал мне фотку, с которой улыбалась его фрау с дочкой, моей ровесницей. Мне помнится, она была немного похожа на меня: с такими же пшеничными кудряшками и голубоглазая...
Мои старшие брат и сестра заметили эту сентиментальность Ганса и нашли способ использовать ее. Ближе к вечеру они выводили меня к калитке и, завидев возвращающихся немцев, давали мне пинка. Я – в рёв. Ганс гладил меня по голове, доставал из кармана конфетку или печенье, и давал мне. Если я не успевала её съесть, старшие у меня её отнимали. На следующий день инсценировка повторялась – похоже, Ганс догадывался о её режиссёрах, но легко «покупался» на неё...»
Зимний сталинградский немец разительно отличался от августовского, самоуверенного и наглого. Тогда он в упоении близкой победы мчался на запыленной броне своего танка, надеясь не сегодня-завтра умыться в священных водах русской матушки-Волги...
Теперь они уже знали, что обречены. «Над нами опускается могильная плита» - записал один немецкий офицер в канун нового 1943 года в своём дневнике.
Михаил избежал её тяжести - ему повезло: в момент нашего контрнаступления он оказался западнее Калача, вне кольца окружения.
В суматохе отступления ему удалось затеряться в многоязыкой толпе – разбитые итальянцы, румыны, венгры и даже испанцы бежали на запад. Попал под бомбежку, его контузило, и он оказался в госпитале. Страшная как смерть санитарка, не сумевшая найти себе мужа даже в военном госпитале, устроила ему документы умершего от ран красноармейца. Он женился на ней и работал пару лет при госпитале плотником.
После войны они начали строить новую жизнь, уехав в полупустынное Заволжье, где их никто не знал.
Полтора десятка лет жил он под чужой фамилией, со спасшей его нелюбимой женщиной, рожал детей, похожих на чуть обструганные полена, хмурых в него и некрасивых в мать. Семья жила замкнуто; тон задавал отец, который старался дожить остаток жизни незаметным.
Работал он механизатором, сменив привычного коня на железного.
В 1961-ом добился высоких показателей в жатве – стране тогда не хватало хлеба, и труд хлебороба был в почете. Вот его и сфотографировали для районной газеты на фоне трактора.
Память людская намного дольше, чем нам кажется.
Нашлись внимательные читатели, опознавшие в стахановце бывшего заключенного и прислужника фашистов. Вскоре отыскались и доброхоты, которые сообщили бабке о том, что её муж Михал Иваныч жив и здоров, дает стране хлеба, благоденствует с новой семьей и женой-красавицей, в то время, как она горе мыкает и бережно хранит его героическую память...
В общем, с помощью старшего сына – подросшего, уже даже отслужившего в армии Генки - написали они донос на отца и мужа, прислужника фашистов.
Государство щедро отмерило 60-летнему старику 15 лет лагерей, и он исчез из нашей жизни, казалось бы, навсегда. Но приблизительно в 1973-74-ом он снова показался на нашем семейном горизонте.
Здесь свидетельствует уже моя собственная память.
...Седой, как лунь, дед приехал к нам весной. К той семье, из которой его взяли, он ехать не решался. Посёлок там был небольшой, все друг друга знали. Но и здесь, в большом городе, у дочери, деду были не рады. Отец мой в то лето собирался в Болгарию, в Варну – к тётке. Такая заграничная поездка в те времена была делом трудным: требовалось собрать массу бумаг и пройти множество проверок. Отец не был членом партии, и это затрудняло процесс сбора документов. Тесть, отсидевший за измену родине, отцу был совсем некстати. Соседи уже интересовались – нужно было его куда-нибудь убрать. Мама сказала, что новая семья её отца не хочет, чтобы он возвращался к ним в село. Здесь, в городе, ему лучше. Но отец всё же настоял, чтобы его куда-нибудь убрали с глаз долой – хотя бы на время.
И мы с новоявленным дедом уехали на дачу. Собственно, это была ещё не дача, а недавно выделенный нам участок бесплодной земли.
Там мы и жили, в наскоро срубленном топором деда шалашике. Это его мастерское владение топором и умение вбить стомиллиметровый гвоздь двумя ударами молотка я запомнил. И – ничего больше. Я не могу вспомнить ничего, о чём мы с ним говорили бы, а ведь, наверное, говорили же. Я объясняю это тем, что он после долгой второй отсидки стал ещё более замкнутым, а у меня тогда не было к нему вопросов.
Я не понимал тогда, что никакие мемуары полководцев не заменят живого свидетельства очевидца.
А осенью деду всё же пришлось уехать к той семье – прописаться в городе ему не удалось. Как и где он умер, я не знаю.
Отцу так и не удалось съездить в заграничную поездку – что-то помешало. Вскоре он умер.
Генка прожил дольше, был таксистом, оборотистым малым, но – спился и стал бомжом. Умер и похоронен, неизвестно когда и где.
Тетя Люда жива – дай Бог ей здоровья.
Вот такая семейная сталинградская хроника.
Годовщину окончания битвы мы отмечаем каждый год, и всё с большей помпой. На днях состоялся автопробег, посвящённый победе. Среди разномастных авто выделялся величественный чёрный джип, похожий на испанский галеон, везущий сокровища инков в Европу.
Готическими буквами на заднем стекле было написано Gott mit uns – «С нами бог!».
А вот ниже этой фразы чуть меньшим шрифтом, по-русски размашисто намалевано: «Спасибо моему деду за победу!» Еще ниже – уточняющий призыв: «На Берлин!». На антенне впереди болталась обязательная для русских патриотов георгиевская ленточка.
Остаётся добавить, что сам джип носит престижную марку «Фольксваген» - любимое детище довольно известного конструктора Фердинанда Порше и не менее известного архитектора Адольфа Гитлера.
Все-таки «не тушкой, так чучелом» добрался он до Сталинграда...