Из воспоминаний сталинградца
Та великая война закончилась почти семь десятилетий назад. Три поколения прошли с тех пор по земле, и каждое из них отличалось разительно и от предыдущего, и от последующего.
Первое поколение – это, конечно, сами герои, то немногочисленное племя, кому удалось вернуться с полей войны. Необходимо сразу признать, что реальных героев оставалось среди них не так уж и много – герои погибали первыми. Но они были, и были они подобны тем железным людям, что описаны 3000 лет назад в бессмертной поэме Гесиода «Труды и дни»:
«... Были те люди могучи и страшны.
Любили грозное дело Арея. Хлеба не ели.
Крепче железа был дух их могучий.
Великою силой они обладали...
Грозная их погубила война и ужасная битва...»
Уберите из этих строк фразу о хлебе, и это будет портрет того первого поколения.
Эту историю мне рассказал её очевидец – ему тогда, в начале 1943-го, было всего семь лет, но её подробности навсегда впечатались в его детскую память. Они жили в одном из предместий на юго-западе от Сталинграда – мать, он и двое его младших братьев. Боёв у них не было: немцы как прошли через их посёлок ранней осенью, так практически и не навещали их бедные дома. Бои шли там, в городе, у Волги, и в том пекле сражался и их отец – его артиллерийская часть стояла в Бекетовке (в южной части города). Дважды за эту осень он пробирался к cемье и проводил ночь дома. Он приносил с собою запах махорки и пороха, железа и копоти, резко вторгавшихся в привычную затхло-деревянную ауру их старенького домика. Мать, как оглашенная, кидалась обнимать мужа, а вечно голодные дети глаз не могли отвести от отцовского вещмешка, из которого появлялись тушёнка, хлеб и масло – часть сэкономленного им лейтенантского пайка. Эти визиты отца были для семьи праздником: едва ли они выжили бы одни, без поддержки, в это голодное время.
Всё случилось, когда он пришёл в третий раз. Предоставлю слово самому рассказчику:
«...День был холодный – вторая половина ноября: мать даже не пустила нас играть на двор. Отец пришёл, когда мать уже собиралась укладывать нас спать на печку. Сразу было видно, что он очень устал: 12 километров по заснеженной степи дались ему нелегко. Он выложил на стол продукты, свою фляжку со спиртом, и мы крутились вокруг стола, забыв про сон и ожидая, что нас накормят.
Стук в дверь раздался, когда отец в гимнастёрке и с засученными брюками уже сидел на табуретке, отогревая ноги в тазике с горячей водой, которую быстро согрела мать. Мой младший брат побежал открывать дверь – это, должно быть, кто-то из соседей зашёл на огонек.
Они ввалились в комнату все трое: два немца в касках с автоматами на груди и полицай с карабином за спиной и мотоциклетными перчатками на руках. Несмотря на то, что военный полушубок отца был за дверью на вешалке, а оружия с ним не было, они сразу поняли, что он военный – орден на гимнастерке был красноречив. Полицай что-то тихо сказал немцам. Один из них сдвинул автомат на груди немного вбок и начал стаскивать с руки огромную рукавицу, второй тоже зашевелился...
Я увидел, как отец медленно, без резких движений подтянул к себе лежащий рядом вещмешок и вытянул из него ручную гранату. Не сводя взгляда с немцев, он зажал её между колен и взялся одной рукой за кольцо. Немцы перестали двигаться. Всё замерло в этом стиснутом пространстве.
- Налей им, мать!
Отец кивнул на фляжку – охрипший голос его был совершенно спокоен.
Дрожащими руками мать взяла в руки фляжку и налила спирта в два приготовленных ею для себя и отца стакана – примерно поровну. Немцы недвижимо наблюдали за тем, как переливается на свету голубоватая жидкость. Слышен был лишь стук металлического горлышка фляжки о стекло стакана.
Мать потянулась к ведру с водой, собираясь разбавить спирт – мы знали, что они с отцом разбавляли его перед тем, как пить.
- Не надо. Давай так. Один им, один мне.
Отец взял свободной рукой свой стакан и приглашающе поднял его.
Немец освободил, наконец, руку от рукавицы и принял в руки гранёный стакан.
Несколько мгновений они переводили взгляды с гранаты на стакан водки (они ещё не догадывались, что это чистый спирт); потом и второй немец задумчиво стянул рукавицу.
Наверное, перед их мысленным взором сейчас стояла страшная картина: здесь, чувствовали они, в этой жарко натопленной избе этого безумного русского закончится через пару секунд их земная жизнь. Ухнет граната, и их иссечённые осколками, истекающие кровью тела либо сгорят в пепел вместе с нищенским скарбом русских, либо их наутро выволокут из пожара более удачливые камрады, оставшиеся к рассвету в живых...
И закончится их земное существование в этой неподатливо мерзлой степной земле, куда их останки зароют – и неглубоко зароют, на радость корсакам – сослуживцы...
Стоит ли такая перспектива вот этого, искрящегося голубым пламенем стакана с русской водкой, после которой и мороз уже кажется мягче, и русские добрее, и одежда теплее, и начальство снисходительне?..
Всё это было написано на их лицах, когда они поочередно прикладывались к запотевшему стакану, а потом, задыхаясь, полуоглушённые, принимали в руки чеплыжку с холодной колодезной водой, что подавала им мать.
Потом, отдышавшись, они чинно откусывали от здоровенного жёлтого соленого огурца и передавали друг другу огромный ломоть русского хлеба с щедро размазанным по нему слоем американской тушёнки... И зачарованно смотрели, как отец занюхивает выпитый спирт рукавом гимнастерки – рукавом не занятой гранатой руки.
Немцы поклонились, полицай что-то пробормотал, и они ушли в ночь так же тихо, как и вошли.
Через минуту, страшную минуту ожидания, каждая секунда которой могла разорваться очередью или взрывом брошенной в наш жалкий дом немецкой гранаты, мы услышали, как заработал мотор мотоцикла, и они уехали из села...
Отцу повезло: он вернулся здоровым с войны и работал механизатором до самой старости, нигде не выпячиваясь и равнодушно отбрасывая поздравления с очередной годовщиной победы, которой отмечали его власти...
Мы все (я имею в виду себя, отца и мать – младшие не поняли, что происходило) никогда не обсуждали события той ночи, которая едва не закончилась гибелью всей нашей семьи. Но я хорошо помню, как окаменело лицо отца, когда он взялся за гранату, и знаю точно – он бы взорвал нас, если бы потребовалось»...
Комментировать этот рассказ нет необходимости: лучшего описания людей железного века не требуется.
Здесь ощущается глубинная, неразрывная связь с античностью – наверное, Катон Утический чувствовал бы себя среди таких русских артиллерийских лейтенантов своим, и так же пил бы неразбавленный спирт, занюхивая полой тоги, и бросился бы грудью не на меч, а на гранату...
Фрагмент эссе «Победное поражение».