Очень личные заметки перед большим праздником
Мой дядя, дядя Лёва, редко рассказывал о войне. Не любил вспоминать. Хмурился, отнекивался. И лишь после определённого количества выпитой водки буквально выталкивал из себя слова.
Он ушёл на войну добровольцем, совсем мальчишкой, приписав себе два года. Дважды горел в танке. Выжил чудом. Но мне иногда казалось, что он остался там, в сгоревшем танке, с мёртвыми товарищами.
Он рассказывал о войне такие вещи, о которых я никогда не читал в книгах и не видел в кино. О том, как люди превращаются в зверей и готовы грызть друг другу горло в рукопашной схватке.
О том, что человек способен лишь дважды побывать в такой месиловке, на третью не хватает ни физических, ни моральных сил. Об озерцах дымящейся крови на перепаханной земле. И ещё о многом таком, от чего мороз продирал мою мальчишескую кожу, и было больно так, будто это меня дырявил вражеский штык.
Тетя Эля была в Сталинграде в тот страшный августовский день 1942 года, когда сотни самолётов со свастикой на крыльях убивали беззащитных сталинградцев, когда бомбы рвали на куски стариков, женщин и детей. Ей было 10 лет, она бежала от раскалённой лавы горящего сахара, выжигавшей всё, что попадалось на её пути. Эта лава до сих пор снится ей, и она плачет в голос, не в силах больше заснуть.
Мама моей жены, Александра Тимофеевна, санитаркой прошла от Сталинграда до Кенигсберга. Она видела слишком много смертей и на всю жизнь запомнила невыносимый запах крови и гноя от бинтов, которых отстирала километры. Лишь после её ухода мы узнали, что она была отмечена Благодарностью Верховного Главнокомандующего и награждена орденами и медалями.
Я рано остался без отца. Он прошёл войну до победного конца, не однажды был ранен. Помню, у него не разгибался указательный палец левой руки, осколок перебил сухожилие. За обеденным столом он всегда держал в этой руке хлеб, и я, трёхлетний малыш, стараясь подражать ему, так же сгибал свой палец, с трудом удерживая краюшку. Он смеялся, гладил меня по голове, и часто рука надолго задерживалась на моей макушке. Отец смотрел куда-то в стену, замолкал, и лицо его, всегда доброе, становилось чужим и неласковым. Господи, ведь ему не было тогда и тридцати! Моложе моего сына сегодня!
А вот мама моя, Клавдия Тимофеевна, сражений не видела. Но и у неё была своя война в далёком сибирском тылу, когда дети работали наравне со взрослыми, перебиваясь с воды на горбушку хлеба пополам с корой. Я с детства видел, с каким благоговением она относилась к каждой хлебной крошке, ко всему, что появлялось на нашем небогатом столе. И меня приучала к тому же, часто не жалея затрещин на пресечение вольного обращения с хлебом насущным.
Уже расхожая фраза о том, что нет в России семьи, не пострадавшей от войны, справедлива и для меня. Все мои старшие родственники прошли через неё. Многие, очень многие там и остались. От тех, кто выжил, я узнавал о ней. Может быть, даже больше, чем нужно. И возненавидел до самого донышка души.
Война, хотя я и родился после неё, стала для меня чем-то близким, понятным и жутким. Мое знание о ней пополнялось видом руин, которых в изобилии было в Сталинграде и спустя 15 лет после великой битвы, рассказами инвалидов, когда я помогал им катиться в горку на их деревянных тележках. И ужас не угасал, а прибавлялся, когда на оставшихся во множестве боеприпасах взрывались и гибли мои малолетки-друзья. Мы не играли в войну - мы ею жили.
Прошли годы. Миновали десятилетия. У меня выросли собственные дети. Им я тоже пытался рассказывать о том, что слышал и знал сам о войне, о Сталинградской битве. Но к тому времени уже гремел мощный хор со страниц книг и газет, с экранов кино и телевидения, из радиоэфира. Часто это была ложь, усиленная многократно, и перекричать её одинокому голосу было невозможно. Братство фронтовиков стремительно таяло, оставшихся усиленно ублажали продуктовыми наборами и обильно ковавшимися дубликатами боевых наград. Старые солдаты, привыкшие повиноваться приказам, шагали в указанном направлении, стиснув зубы. И уходили, уходили, уходили в никуда, обвешанные новосделанными отличиями, словно ценниками. А хор надрывно гремел им вслед угасающим эхом надгробного салюта.
Грохочет этот хор и сегодня. Бьёт по барабанным перепонкам и мозгам. И чем громче излияния, тем больше в них звону и тем меньше обычной человеческой искренности. И всё чаще кажется, что идёт большая игра в войну, в которой ещё оставшиеся ветераны используются как игрушечные солдатики. Для наших детей события тех лет стали уже чем-то вроде Куликовской битвы или даже Ледового побоища. А уже и внуки подрастают. Что поймут они (и поймут ли?) в минувшей войне?
Лев Толстой написал свою эпопею о первой Отечественной войне, лишь спустя полвека. Мы отмечаем юбилей Сталинградской победы и живём уже в преддверии 70-летия Победы в Великой Отечественной войне. Но главное и очень нужное слово о ней до сих пор не сказано.
Да и будет ли сказано?..